«Следует признать главное — книга утратила свою самобытность уникального и исключительного информационного носителя и в процессе своей трансформации в цифровую книгу стала частью электронной медийной среды. Чем знаменательна и интересна эта среда? Является ли она новой и какое значение имеет ее возникновение для культурной и когнитивной истории человечества? Можно ли сказать, что до пришествия электронной медийной среды человек жил в иной медийной среде?».

Аннотация

Книга как информационный носитель, книга как образ миросозерцания, книга как культура — вот с какой книгой предлагает иметь дело автор, помещая ее в центр своего исследования.

В монографическом труде рассматриваются цивилизационно-технологические основания возникновения новых медиа, их контакт с когнитивными особенностями человеческого сознания, трансформация основного формата информационного носителя, выработанного человеческой культурой, — книги. Проблемы и задачи, встающие перед книгой в новых условиях, пути ее эволюции в качестве электронной книги становятся предметом детального изучения. Исходя из этих предпосылок автор делится своими соображениями относительно развития рынка электронных книг, будущего традиционных и электронных библиотек, особенностей правового регулирования авторской деятельности, специфики электронных ресурсов в образовательной среде и множества иных вопросов, связанных с жизнью книги в новой медийной среде.

Глава 3. Электронные медиа и возникновение нового медийного пространства

Следует признать главное — книга утратила свою самобытность уникального и исключительного информационного носителя и в процессе своей трансформации в цифровую книгу стала частью электронной медийной среды. Чем знаменательна и интересна эта среда? Является ли она новой и какое значение имеет ее возникновение для культурной и когнитивной истории человечества?

Можно ли сказать, что до пришествия электронной медийной среды человек жил в иной медийной среде?

Что такое медийная среда

Медиа, или, в единственном числе, медиум, — это «средство», т.е. посредствующий носитель, передающий сигнал или сообщение от источника к приемнику. Ключевое свойство здесь — опосредствующий, вопреки непосредственному контакту. Человек, как любая открытая система, имеет окружение или, иначе говоря, погружен в окружающую среду. Для контактов с этой средой он имеет органы чувств. Наличие ощущения говорит о существовании непосредственного контакта. Опосредованный контакт нельзя осознавать через ощущения, но только через разум. Первоначальная среда бытования человека — физиологическая и биологическая. Коммуникативная среда — это контакты с братьями по разуму, точнее, контакт с ноосферой, «разумной» окружающей средой. Любой коммуникативный контакт — это контакт с иным сознанием. При этом он «медиен», т.е. опосредован сообщением.

Опосредование происходит через то, что дается непосредственно: через ощущения. Звук, видимый образ, осязание и т.д. — это медиумы, которые даны нам так же непосредственно, как и тому, кто передает сообщение. Нас объединяет и погружает в единую среду медиум. Эта среда материальна. Это во-первых. Эта среда структурирована, ибо не была бы способна передавать сообщения. Это во-вторых. Это среда сообщений, а не просто контактов, это в-третьих. Воздух, не наполненный осознанными звуками, свет, не насыщенный значащими сигналами, — это не медийная среда.

Исходя из этих общих представлений очевидно: коль скоро есть и живет человеческий разум, он погружен в медийную среду как свое окружение. Жизнь человека, сколь бы примитивен он не был, соткана из медийных контактов и сообщений. Но среда натурального человека прозрачна: он принимает сообщения от других людей, которых, как правило, видит и знает. Эти сообщения просты — это фонетические, сигнальные, символические сообщения. Это слова, жесты, прикосновения. Медийная природа этой среды более всего иллюстрирует порядок «языковой игры» Витгенштейна между партнерами по игре, как моделировал ее сам философ.

Но уже в этой игре скоро становится очевидным, что помимо непосредственных участников игры первостепенное значение имеют правила игры — правила, имеющие значимость для каждого из участников, но зачастую не имеющие непосредственного законодателя [1]. Правила общения, языковые нормы, правовые установления, мифические и иные коллективные представления (Дюркгейм) — область сообщений, имеющих адресата — каждого из членов сообщества, но не имеющего передатчика, от имени которого они передаются. Ю. Хабермас, вслед за Э. Гуссерлем, называл эту совокупность емким понятием «жизненного мира», подчеркивая тем самым, что человек погружен и опутан ею. Без нормативного уровня коллективных представлений невозможно представить структурированный и осмысленный мир человека.

Является ли коммуникативная область «жизненного мира» медийной? По-видимому, нет. Большая часть нормативных представлений, будучи когда-то сообщена родителями или старшими в процессе социализации, живет внутри человека как его мировоззрение, сознание, «Сверх-Я». Медийная природа этих проявлений проясняется, когда они актуализируются, когда их напоминают или они в той или иной ситуации воскресают в сознании при принятии решения. Анонимным источником (=медиумом?) сообщения в этом случае становится стимул, событие, требующее принятия решений, актуализирующее движение смысла. Поскольку мир натурального человека прост — семья, земля, праздник, война — его медийная среда прозрачна и понятна. Эта среда не изменялась на протяжении тысячелетий и прекрасно изучена. Ее главное отличие заключается в том, что источниками сообщений становятся или люди, непосредственные передатчики сообщений, или анонимные события-стимулы, актуализирующие нормы и ценности, непосредственные побудители к решениям. В качестве таковых могут служить слухи, распоряжения власти, коллективные страхи, информационные сообщения газет и т.д.

Одна из ключевых проблем коммуникативной науки заключается в том, каким образом коммуникация из плоскости непосредственного контакта переходит в плоскость опосредованного контакта? В опосредованном коммуникативном контакте перестают быть видимыми источник и передатчик сообщения. Размыкается целостность коммуникативного акта. В коммуникации появляется анонимность, за которой и скрывается общество во всем его социологическом значении. Даже если человек-передатчик в наличии, но передает не свое собственное сообщение, то он заслоняет истинный источник сообщения, становясь всего лишь медиумом. Наблюдая коммуникативный акт в его простейшей форме — передатчик-сообщение-приемник — мы находимся в пределах «первичного наблюдения реальности» (Н. Луман). Обнаруживаемые при этом медиумы коммуникации — звуковые волны, слова, языковые нормы — несут при этом понятный смысл «первичного медийного слоя». Если же сообщения являются лишь транслируемыми сообщениями иных источников или воскресают в коммуникации из неопознаваемых источников — мы способны наблюдать лишь продукты коммуникации: мы не находимся там, откуда коммуникация видна, мы способны, словами того же Лумана, лишь ко «вторичному наблюдению реальности». А сообщения, которые мы способны вычленить, являются представителями «вторичного медийного слоя», сообщениями о сообщениях.

Первичный и вторичный медийный слой

Возникает комплексность, которая полностью разрушает понятность первоначальной ситуации «девственного» коммуникативного акта. Более того, даже наблюдая первичную коммуникативную реальность и сообщая об этом, мы уже порождаем сообщения о сообщениях, «наблюдения вторичного уровня».

Переход из эры, в которой доминировала коммуникация первого типа, в эру, в которой на первый план выступает коммуникация второго типа, — важный культурогенный поворот. Исторический момент, когда он происходит непросто отследить. Но есть определенный критерий. Пока вторичный медийный слой состоит из наблюдаемых сообщений, сделанных теми же средствами, что и первичный медийный слой — т.е. устными сообщениями, отчасти письменными сообщениями — мы находимся в пределах эры наивной коммуникации. Зарождение средств массовой информации происходит в эту эру. Если же вторичный медийный слой состоит из сообщений, которые даже не могут получить подтверждение в сообщениях первичного медийного слоя, если вторичный медийный слой начинает существовать самостоятельно, самобытно, полностью отрываясь от первичного наблюдения реальности, мы имеем дело с принципиально новой ситуацией. Сообщения, передаваемые этими медиумами, невозможно непосредственно наблюдать в реальности. Эта эпоха начинается с момента расцвета средств массовой информации. Электронные медиа уже практически не передают сообщения первичного медийного слоя, они специализируются и распространяют в основном сообщения вторичного медийного слоя. Поэтому электронные медиа маркируют пришествие совершенно новой медийной ситуации, о которой идет речь в этой главе.

Несколько слов надо сказать о конкретных свойствах и особенностях электронных медиа. Во-первых, следует различать электронные медиа аналогового происхождения и цифровые медиа, у которых разный принцип работы. Во-вторых, следует принимать во внимание единство, которое объединяет естественные медиа — такие как голос, жест, язык — с электронными медиа. Электронные медиа не самостоятельны в том смысле, что какие бы сообщения они не передавали, они конвертируются в медиумы первого уровня —слово и образ. Они живут подражанием и имитацией коммуникации первичного уровня.

Важной характеристикой сообщений вторичного медийного слоя является удаленность. То есть способность преодолевать данность и непосредственность звуко-слухового и свето-зрительного сообщений [2]. В древности существовали такие сообщения, но их удельный вес был мал. Это сигнальная система костров, курьерская почта, подкрепленная специально создаваемой сетью дорожной логистики, и, разумеется, символически-сигнальные способы сообщения (вечевой колокол и т.д.). Особый род среди этих сообщений — сообщения, удаленные не в пространстве, а во времени. Первое из таких сообщений — ритуал захоронения, фиксирующий сообщение в знаке (холм), надгробии и т.д. В дальнейшем этот вид развился в памятники, узелки на память и, конечно, письменность. Всех их отличает то, что в структуре этих сообщений адресат отделен от источника и получает не сообщение источника, а сообщение о сообщении источника. Например, это делает гонец. Гонец является медиумом вторичного наблюдения: он воспринимает сообщение, чтобы вложить его в чужое ухо. Но адресат воспринимает сообщение не источника, а самого гонца. Гонец — медиум сообщения сообщения — своего сообщения, а не чужого. Сообщение сообщения заполняет временной или пространственный вакуум, отделяющий источник адресата. Оно погружает первичное сообщение в черный ящик, чтобы передать адресату другое сообщение, предположительно, идентичное самому сообщению. Нечто похожее происходит в игре «испорченный телефон», где присутствует та же интенция источника и медиума сохранить исходную неизменность сообщения. Но это невозможно, потому что приходящее сообщение совершенно иное, новое. Разница между тождественностью этих обоих сообщений и их различием порождена вторичным наблюдением и вторичной природой передающего медиума.

Черный ящик, в которое погружается сообщение, чтобы стать сообщением сообщения, — это «ящик Пандоры», который бездонен и может быть наполнен чем угодно. Во-первых, он наполнен пустотой пространства и времени. Бутылка с запиской от потерпевших кораблекрушение может блуждать в поиске адресата бесконечно. Источник, отпускающий сообщение вдаль, по необходимости учитывает, что сообщение может не достичь адресата. Сообщение, подготовленное к трансформации в сообщение сообщения, имеет форму потенциальной безадресности. Но полная бездна проклятий Пандоры таится в другом — в тайне медиума, который переносит сообщение сообщения. Это и приключения, в которые попадает гонец, это и особенности характера и воли гонца, это и его замысел и интерес, это и намеренное искажение. Сообщение сообщения принадлежит гонцу и только гонцу, хотя содержание и форма его заданы источником. Поэтому гонца нередко убивают. Но за гонца и мстят, и это еще раз подчеркивает сложность диалектики сообщения сообщения.

Со своей стороны адресат сообщения сообщения также вынужден считаться с двойной природой приходящего сообщения. Как крайний случай, он может считать сообщение ложью, а может даже решить, что сообщения нет. В случае первичного сообщения невозможно, чтобы оно было не принято адресатом, ибо это присуще самой структуре сообщения, иначе его нет (а игнорирование есть просто негативный ответ). Но в случае сообщения сообщения его игнорирование не означает игнорирование сообщения. Отказ от приема сообщения сообщения может служить приемом сообщения. Структура сообщения надламывается в сообщении сообщения и может приводить к результату с неопределенным концом.

Наиболее очевидным образом это обнаруживается, когда мы говорим о прорицателе. Прорицатель, например, Дельфийский оракул, является медиумом, связывающим наш мир и мир божественный. Различие наших миров заведомо исключает прямое сообщение. Медиум способен преодолеть эти бесконечные расстояния. Он приносит сообщение о сообщении, очевидным образом интерпретируя его собственной властью. Об этом сообщении ничего нельзя сказать: было ли оно или его не было, истинно оно или ложно. Медиум является священным сосудом тайны. Его стояние «между» — между иным и нашим миром, между исходным сообщением и сообщением сообщения, между собой потусторонним и собой посюсторонним — источник его сакральности. Любое сообщение второго уровня сакрально. Его нельзя знать, в него можно только верить. Оно не несет в себе суждения истины или лжи, оно несет в себе суждение веры. Не поверив ему, Эдип убил отца и совратил мать, исполнив прорицание.

Сакральность медиума свидетельствует о его власти. В мире, где доминируют сообщения второго уровня, определяется не источник сообщений, а царствует медиум. Медиум жив только сообщением, но, получая его, он приобретает безграничную власть, ограниченную только верой в его медиальную природу. Веру в то, что он исчезает в сообщении. Но он может и не исчезать. Или, исчезая, определять своей природой содержание сообщения сообщения, вносить в него себя и получать власть над адресатом. Эта власть тем больше, чем меньше адресат способен поставить под сомнение медиальную природу медиума, чем больше он заворожен сакральностью медиума. К этому эффекту мы вернемся, когда будем говорить о понятии симулякра — когда медиум становится совершенно прозрачен и те, кто ему покоряются, верят в абсолютную искренность медиума, перевая его замечать.

Коль скоро общество становится обществом, оно опирается на сообщения сообщений, а не на первичные сообщения. Власть вторичных сообщений несопоставима с властью первичных, поэтому власть медиумов второго уровня существеннее медиумов первого уровня. Тем не менее в обществе, где эти два уровня еще не так тесно переплелись, существует возможность отделять одно от другого. Вторичное всегда является продолжением первичного. Сообщение сообщения всегда ссылается на это сообщение. Слово царя все еще задает направление потоков распространяющихся властью сообщений. В эпоху господства электронных медиа все по-другому.

Распространение сообщений сообщений можно было бы назвать сферой средств массовой информации. Но это было бы некорректно потому, что каждое из СМИ искусно манипулирует обоими видами сообщений. При этом сообщения с мест — телекорреспондентов, журналистов — должны демонстрировать эффект и силу прямого сообщения, однако зачастую они лишь камуфлируют сообщения сообщений, заложенные в интерпретациях прямого репортажа. Действительно, эпоха СМИ начинается тогда, когда начинает доминировать вторичный медийный слой, в котором основным источником информации становятся не первичные наблюдения, а интерпретации, исходящие из разных источников. Тем не менее медийный слой традиционных СМИ соткан из письменных, голосовых, визуализированных сообщений, в которых часто можно по цепочке добраться до источника, и этим источником будет персона. Электронные медиа сообщаются не по принципу передачи сообщений, а по принципу их конвертации: в конце любой цепочки будет передатчик, но не человек, а вся цепочка представляет собой единое комплексно наслаивающееся сообщение, кодирующееся и раскодирующееся в разные языки, конвертирующемые в разные форматы. Внутри этой цепочки всегда ток, на выходе ее — только приборы. Медийной средой впервые следует называть именно электронные медиа, поскольку именно здесь воплощается особый род единства и создается особое общее пространство, вплоть до физических параметров.

Первым электронным медиумом был, как известно, телеграф. Согласно схеме работы телеграфа, сообщение вносилось передатчиком, посредством электросигналов передавалось на удаленный приемник и без искажений дешифровывалось в текстовое сообщение.

Даже сегодня кажется, что в силу простоты это происходило без искажений и шумов. Простое языковое сообщение кодировалось языком азбуки Морзе, посредством коротких и длинных электросигналов простейшего преобразователя передавалось удаленно и на том конце распознавалось в обратном порядке. Но если задуматься, медиум уже в этом случае заявлял о своей власти. Медиум — это электрический кабель, который надо было проложить и беспокоиться о его неповрежденности. Это два устройства, к которым прикреплялся человек. Это элементарный код, в который переводилась только та краткая информация, которая была способна вместиться в границы этого кода. Это новый алфавит, в который должна быть переведена речь. Иными словами, простейшее сообщение превращалось в сложную коммуникационную систему, обслуживаемую коллективом специалистов, предполагающую определенный научный и индустриальный уровень, задающую рамки и правила общения между людьми.

Власть электронных медиа

Однако тайна этого медиума коренится в тайне электрического тока.

Природа электронных медиа обусловлена базовыми основами электродинамики. Эти основы коренятся в ключевых понятиях — электрического тока и электромагнитного поля. Электрический ток — движение заряженных частиц, электронов. Организованное в рамках электрической цепи, включающей проводники и полупроводники, взаимодействие заряженных частиц с электромагнитными полями совершает преобразования электромагнитной энергии, реализующиеся в работе электронных устройств и приборов.

Таким образом, медиумом в электронных медиа является ток, обладающий различной силой и мощностью. Продукт на выходе этих устройств — результат преобразований, происходящих внутри электронной интегральной схемы. Природа этих преобразований описывается многими науками, в том числе квантовой электродинамикой, и все это надо иметь в виду, когда мы говорим о том, какое воздействие имеет медиум на сообщение и адресата. Часть свойств мы уже затронули при описании свойств электронной книги. Самое фундаментальное из них элементарно: электронного медиума не существует, если исчезает электричество. Электронный медиум — не предмет, не участок, не элемент электрической сети, это результат деятельности системы электронных сетей, которые имеют свойство все глубже вгрызаться и переплетаться друг с другом. Позже мы остановимся на том, какой эффект дает переплетение электрических сетей с сетями другой природы — инфраструктурой логистики книги, финансовых потоков книжного рынка, социальных сетей обмена информацией и т.д. Но уже один тот факт, что в ХХ в. медиумом коммуникации становится не носитель, а поток, процесс, определяет вектор перемен.

Знания об этом процессе будут глубже, если мы учтем, что решающую роль во многих электронных медиа играют электромагнитные волны, позволяющие отказаться от проводящих сетей и сделать сообщение беспроводным, дистанционным. Электромагнитные процессы спрятаны в глубинах природы, и, извлекая их наружу, внедряя в коммуникативный мир, человек словно выворачивает природу наизнанку. Он постепенно сокращает использование средств макромира, данных ему со дня творения, переходя к скрытым инструментам микромира, словно общаясь друг с другом прямиком по нервным волокнам, а не через органы чувств. Это сравнение станет еще более убедительным, когда мы подойдем к задачам воспроизведения в коммуникации нейронных сетей, формируемых по образу жизни нейронных сетей нашего мозга.

Научно-технический прогресс позволяет во многих областях использовать секреты, спрятанные в глубинах природы, в том числе свойства, которые открывают квантовая механика и электродинамика. Но когда эти инструменты становятся медиумом коммуникации — это особый случай. Изменениям подвергается наш мозг и сознание, ибо они служат как передатчиком, так и приемником сообщений. Электромагнитные процессы именно в деятельности мозга проявляют свою удивительную природу. Когда эту природу обретают и медиумы коммуникации, коммуникация начинает проходить на иной глубине, чем мы привыкли за тысячелетия. Образуются новые механизмы взаимодействия медиума и его контрагентов, следовательно, возникают новые языки и новые формы. Цифровой формат означает эту смену языков. Меняется когнитивный ландшафт коммуникации.

Основным свойством всех медиумов коммуникации, с которыми человек прежде имел дело, была их материальность и предметность. Медиумы, передающие речь и образ, особенно на письме, были материальными носителями, предоставляющими свое тело для запечатления «узелков на память». Звуковая волна для голоса, световая волна для глаза тоже служили материальными носителями, хотя и бестелесными. Все эти медиа были адаптированы к возможностям органов чувств человека в макромире, они жили по тем же законам, теми же темпами, которые свойственны физическому пребыванию человека.

Электронные медиа прерывают этот порядок. Они уходят из макромира, из «нашего» времени и пространства, в микромир, точнее, в физику микрочастиц, в физику предельных скоростей. У информационного сообщения нет более носителя-тела, которое воспринимает сообщение в одном месте и аккуратно, как на блюдечке, приносит его в другое. Электронные сигналы преобразовывают сообщения в информацию, т.е. некий порядок, и на всем протяжении пространственного и временного перемещения переносят именно этот порядок. Этот порядок может реализоваться в любой код, в любую работу прибору: это может быть свет, звук или иной продукт электронного прибора. Перемещается при этом порядок электромагнитного поля со свойственной ему предельной скоростью. Для размерности нашего макромира это означает: медиум утратил измерение скорости и времени, он стал мгновенным. Электронные медиа переводят нас в мир, где нет одного из ключевых параметров времени — времени, уходящего на перемещение. Как нет и привычного способа измерения пространства — через время, которое уходит на его преодоление. Время становится логической величиной — оно учитывается как разница между темпом нашей жизни и мгновенностью медиума. К примеру, время земли определяется последовательностью оборота земного шара, чередующегося как утро-день-ночь. Для электронного медиума это время одновременно, он может обежать точки нашего времени в одно мгновение, поэтому он может лишь знать о нашем различии времени, но он не может его передать, как передает любой телесный медиум.

Электронный медиум не может измерять пространство, как измеряем его мы, — через скорость и время. Наши пространства макромира он способен обегать молниеносно, он способен пребывать в этих пространствах сразу и одновременно. Наше пространство является для него просто «местом» — оно не имеет протяженности. Оно не континуально — оно дано «сразу». «Глобальность» глобализации — это наша новая способность благодаря электронным медиа видеть весь мир сразу. Ведь электронные медиа не только способны «помогать» нам — они дают нам свои «глаза и уши», они учат нас своему представлению «времени и пространства», в этом и проявляется власть медиума. Это, в частности, разрушает наши многие привычные понятия, такие как различение локальности и глобальности. Мир становится «большой деревней», т.е. из фокуса электронного медиума в нем нельзя более различить «рядом» и «далеко», «местное» и «удаленное». В нем все одинаково «близко».

Глобальность — очень рядовой параметр электронного медиума, если уже говорить о тех изменениях, которые он вносит в наш когнитивный ландшафт. В этом случае нужно говорить о «космичности». Масштаб электронного медиума — вселенские пространства, где его скорости начинают встречать сопротивление, где им можно придать размах пространства и времени. Наш макромир не способен вместить космичность, но наше сознание не заключено в макромир как в темницу. Каждый медиум расширяет пространство нашего сознания, и электронные медиа расширяют его до космичности. Эта космичность выражается не в астрологических познаниях, а в ощущении иных масштабов пространства и времени, пространствах, соразмерных этому медиуму. Чем более мы становимся электронными, тем более мы становимся космичными.

Электронные медиа открывают нашему сознанию одновременно и другие бездны — бездны квантового мира, наноматерии. Как и в первом случае, мы способны теоретически познать многие законы мира атомов и микрочастиц, но дело не в этом. Электронный медиум переносит информацию, непосредственно используя свойства микрочастиц. Общаясь с медиумом, поручая ему сообщения и получая их от него, мы говорим с ним на одном языке. Разумеется, нам приходится производить многоступенчатый перевод, декодирование информации. Тем не менее язык найден. Мы можем, пусть через переводчиков, говорить языком электронных медиа. В этом переводе мы когнитивно спускаемся с макроуровня до наноуровня.

Пока коммуникация в электронную эпоху не стала нейронной или даже телепатической, нас спасают приборы. Именно электронные приборы преобразуют сигналы в те формы макромира, к которым привык наш мозг с его чувствилищем: знаки азбуки Морзе, голос в телефоне, картинка на экране телевизора. Глядя на них, становится понятна цель всех этих преобразований — добиться наиболее реалистичной имитации привычных коммуникативных форм, звуков, образов. Если мы получим прибор, который с абсолютной идентичностью воспроизведет наши обычные формы, нам будет казаться, что посредство медиума сведено к предельному минимуму. А это будет предельный максимум! Электроприборы постепенно лишаются своей условности, угловатости, искусственности. Они становятся все более совершенными, гибкими и не за горами убедительные разработки в области искусственного интеллекта, умные роботы и т.д. Прибор, приближающийся к нам из будущего, результирующийся на выходе из электронной интегральной цепи будущего — это пластичный монстр, мастер имитации. Он постоянно совершенствует технологии имитации, упрочая свою власть. Когда вторичные медиа перестанут отличаться по своим качествам от первичных медиа, мир погрузится в еще одну новую медийную эпоху.

Принцип действия электронного медиума — тайна природы, тайна атомного ядра. Но чем более мы вовлекаем этот медиум в нашу жизнь, чем более повседневным и повсеместным его присутствие становится, тем глубже он нас захватывает своей жизнью и логикой. Ведь мы говорим не об электрическом приборе, используемом в быту. Мы говорим об электронном медиуме, с которым имеет дело наш мозг. В этом случае власть медиума становится тотальной. В первом параграфе велась речь о том, как плотно охватывает коммуникация наши жизненные миры, превращая наше понимание коммуникации в представление об информационных потоках. Оплетая себя сетями высокотехнологичных коммуникаций, мы погружаемся в каркас логики сетевых взаимодействий. Теория сетей, моделируя характер нейронных связей внутри мозга, формулирует условия, при которых сети приобретают характер биофизических взаимодействий. Сети социальной коммуникации, способные обрастать мириадами контактов и обретающие молниеносную скорость реакций и ответов, превращаются в соционейронные сети, придающие нашей цивилизации биоинженерные черты. Возможно, говорить об этом пока рано. Однако, разум, начиная выражать себя посредством сетевой коммуникации, постепенно будет все более приближаться к этой модели, поскольку она созвучна его природе. И это уже не звучит фантастично! Открыв электронные средства коммуникации, мы подпали под чары жизни микрочастиц и их сверхвысоких скоростей. Переводя наш язык на язык цифровых медиа, мы говорим языком биотехнологической цивилизации. Наконец, превращая электронные медиа в наш основной коммуникативный медиум, мы замыкаем свой мир в этом чудодейственном, беспредельном, но совершенно ином, виртуальном мире. Не следует предаваться иллюзии, что электронные медиа — только средство. Его властное включение в нашу жизнь распространяется на наши понятия, образ жизни, наши религиозные и нравственные представления, наш язык, наши чувства, нашу социальность. Это не медиум меняет свои скорости — это меняются наши скорости. Это не медиум изменяется — он остается таким, каким был всегда. Меняемся мы. Это не медиум включается в нашу жизнь — это мы его внедряем в свое сознание и тело.

Новая реальность: симулированная, виртуальная или гипертекстовая?

60-80-е годы прошлого века отмечены интересом к идеям французского постмодернизма, который впервые со всей остротой поставил вопрос о лжи массмедиа, об их метафизической болезни «симуляции». Этот интерес прослеживается начиная с известной работы В. Беньямина «Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости» [3]. В ней философ впервые заявил о новой силе репродуциирования, имеющей место в электронной медийной культуре. Репродукция и копия в век массовой тиражируемости оказывается способной заместить оригинал и, во всяком случае количественно, если не качественно, получить власть над ним. Мир второй половины

ХХ в. оказался уже настолько наполнен тиражируемыми, самопроизведенными образами, что диагноз был вынесен гораздо более критический: современная культура является фабрикой производства симулякров, т.е. знаков, за которыми не стоит реальности. Симулякры сами продуцируют реальность. К философии симулякров имеют отношение

Ж. Батай, П. Клоссовский, М. Фуко, Ж. Делез и, конечно, Ж. Бодрийяр. Вот что он пишет о симулированной реальности, реальности симулякров:

Симулякр и электронные медиа

«Фактически, это уже больше и не реальное, поскольку его больше не обволакивает никакое воображаемое. Это гиперреальное, синтетический продукт, излучаемый комбинаторными моделями в безвоздушное гиперпространство. В этом переходе в пространство, искривленность которого не совпадает ни с искривленностью реального, ни с искривленностью истины, эра симуляции приоткрывается через ликвидацию всех референций — хуже того: через искусственное воскрешение их в системах знаков, материале еще более гибком, чем смысл… Речь идет уже ни об имитации, ни о дублировании, ни даже о пародии. Речь идет о субституции, замене реального знаками реального…» [4].

По сути, речь идет о подозрении знака в том, что он захватил реальную власть, и эта власть предельная, отнявшая у нас реальность. Насколько оправдан подобный алармизм? Не является ли это рекламой симулякра, добровольным вручением ему жезла власти, под прикрытием социальной критики? Для научного анализа гораздо ценней будет принцип реализма, обоснованное суждение о том, до какого предела дошел симулякр в своих реальных претензиях, насколько он действительно изменил фокус нашего восприятия действительности.

В своей философии симулякра постмодернизм отталкивается от метафизики знака. Знак является предметом, замещающим иной предмет. Его референция, опирающаяся на акт сознания, обладает некоей свободой, за которой стоит сила воображения. Сам Бодрийяр следующим образом обрисовывает его эволюцию: «Таковы последовательные фазы развития образа: он является отображением некой фундаментальной реальности; он маскирует и искажает фундаментальную реальность; он маскирует отсутствие фундаментальной реальности; он вообще не имеет отношения к какой бы то ни было реальности, являясь своим собственным симулякром в чистом виде» [5]. Симулякр демонстрирует фазу знака, в которой он репрезентирует сам себя и, соответственно, паразитируя на своей функции знака, способен генерировать реальность. Симулякр невозможно разоблачить, потому что он разрушает концепцию репрезентации, отказывается от своей бинарной оппозиции, в противоположении которой измерялись истина и ложность, ясность и неясность, смысл и его отсутствие.

Бодрийяр движется дальше, моделируя такое развитие симулякра, когда он перестает симулировать воспринимаемые образы, а начинает симулировать структуры и системы, модели нашего мира, доходя до моделирования конструкций самого сознания. Он пишет о трех порядков симулякров:

«- Симулякры естественные, натуралистические, основанные на изображении, имитации и подделке, гармоничные, оптимистичные и направленные на реституцию или идеальное учреждение природы по образу Бога;

- Симулякры производственные, направленные на повышение производительности, основанные на энергии, силе, ее материальном воплощении в машине и всей системе производства, — прометеевское стремление к глобализации и непрерывной экспансии, к высвобождению безграничной энергии (это желание является частью утопий, связанных с этим порядком симулякров);

- Симулякры симуляции, основанные на информации, модели, кибернетической игре, — тотальная операционность, гиперреальность, стремление к тотальному контролю.

Первому порядку соответствует воображаемое утопии. Второму соответствует научная фантастика в прямом смысле. Третьему порядку соответствует — есть ли еще какое-то воображаемое, которое соответствовало бы этому порядку?..».

Несмотря на убедительность всех построенных линий, их ослабляет одно: как только Бодрийяр отказывает симулякру в природе знака и даже в природе проектора, моделирующего образ реальности, он покидает почву, на которой только и возможен дискурс о симулякре: почву метафизики знака. Симулякр больше не знак, а реальность. А если это реальность, то неважно, как ее назвать, каковы ее процедуры. Она полноценна и ее невозможно поставить под сомнение. Мы вернулись «на круги своя», туда, откуда можно снова начинать разговор о ложном знаке посреди истинной реальности. И пусть это будет симулякр симулякра, который возвращает симулированной реальности обратный знак.

Французской философии, известной своим искусством иронии и социального сомнения, удалось поставить нарастающую индустрию массмедиа и гипертекста под знак вопроса. Но не ответить на него. Даже если балом правит симулякр,— где истина, на что опереться, чтобы свергнуть его власть? Декартовскому сомнению, несущему в себе панацею, нет сегодня места — потому что нет почвы, на которую можно опереться, слишком далеко мы отошли от берега. Хотя есть все основания выразить недоверие. «Именно в Интернете во всей остроте возникла проблема доверия к знанию, — справедливо отмечает

Р. Нольтц. — В результате наша культура уже давно отказалась от истины. На ее место приходит доверие к одному из конкурирующих источников информации… А поскольку совершенно очевидно, что у современного человека место мировосприятия заняло восприятие информации, он уже не может самолично сравнивать предлагаемую информацию с "действительностью"» [6].

Любое сомнение в своих корнях консервативно. Оно опирается на старину, на веру в то, как «было». Была теория истины как корреспонденции, была теория знака как синтеза «значащего» и «значимого», было незыблемое представление о реальности. Французские постмодернисты испытывают ностальгию о домедийной реальности и все еще надеются, что любая медийная реальность может сводиться к домедийной. Но они же сами увлекли культуру в страстную дискуссию о разделении «симуляции» и «аутентичности», заслонив дилемму «истины» и «лжи». В доцифровую эпоху базовый пакет медиумов коммуникации был телесен, опирался на те же стихии макромира, — свет, воздух, воду, твердь. Как только медиум становится электронным и цифровым, ему нет необходимости ссылаться на что-то иное. Да, он посредник, но он остается самим собой, он самобытен и самодостаточен.

В пространстве культуры принцип реальности всегда оказывается слабее принципа медиума. Реальность вторична, медиум первичен. Медиум универсален, реальность условна. Реальность богов базируется на реальности медиумов, а не наоборот. Духовная реальность в самом широком смысле, если под этим не понимать «хорошее здоровье», противостоит реальности телесной. Как бы ни была реальность недостижима, о ее «реальности» будет свидетельствовать медиум, а не наоборот.

Первым безосновным медиумом была книга. Мы бы еще раз могли сослаться на Библию как медиум нашей базовой христиански-иудейской, средневековой и нововременной культуры. Но есть пример, касающийся нашего непосредственно культурного бытия. Бытия, основанного на документе как базовом медиуме, а не на четырех стихиях. Смысл этого примера, как никто другой, раскрывает Ф. Кафка в романе «Замок». Бумага, документ, коридоры, архивы выступают в своей подлинной сущности как остова и границы человеческого бытия, как его медиума. На сцеплении бумажек между собой опирается сила бытия рядом-друг-с-другом, сила государственности. Документы определяют место каждому из принадлежащих этому обществу людей. Эти бумаги, скажете вы, всего лишь оплотняют юридические взаимоотношения. Да, потому что они являются медиумами этих отношений, медиумами юридических норм. Документы — не просто атрибут общества, погрязшего в бюрократизме, это оплот того высокосложного социального инструментария индустриального общества, который убедительно выписал М. Вебер под именем бюрократизма. С точки зрения государства бумага, а не плоть, является высшей конкретной реальностью гражданина, и это даже не будет парадоксом. Эта бумага, формируясь в архивы, составляя лабиринты коридоров, уходит из нашего поля зрения, чтобы жестко сцепляться между собой, служить невидимой основой гражданской цивилизации, которую очень сложно поколебать. Каждая новая бумага, создающая новый акт, продолжающая жизнь, ссылается на предшествующую. И референтность документов — не жест в пустоту, не симулякр, а проявление жесткости нашего разума.

Еще более выразительно значение для всей экономической и финансовой жизни общества такого симулякра, как деньги. Деньги демонстрируют типичную судьбу знака, становящегося симулякром. Первоначально они имеют как означающее, так и

означаемое — тот эквивалент меновой стоимости, который может быть эквивалентом труда и т.д. Вспомним, что первоначально деньгами служил равноценный товар, удобный для обмена, затем деньги получили свой носитель — золото или серебро. В XIX в. они стали бумажным знаком, за которым стояло золотое обеспечение. Бумажные деньги в течение эпохи своего господства продемонстрировали всю силу означающего: сооблазняя правительства на эмиссию, бандитов на преступления, банкиров на жертвенное служение прибыли. В конце 30-х годов ХХ в. американский доллар освободился от золотого обеспечения и стал формировать свою ценность произвольно-динамически, привязываясь к корзине валют, т.е. к состоянию мировой экономики. Деньги еще до цифровой эпохи олицетворяли собой власть числа, подчиняя математической логике экономические процессы капитализма. С получением свободы самоопределения деньги не только подчинили себе настоящее, но и создали алгоритмы экономики будущего и стали вести себя как подлинный симулякр, не привязанный ни к чему реальному, — формируя фондовый рынок, создавая вторичные финансовые инструменты — деривативы. В современной финансовой системе бумажная форма денег стала анахронизмом: деньги являются функцией математического кодирования всех экономических трансакций, медиумом всей экономической коммуникации (исключения составляют бартер, дарение и т.д.). Деньги не имеют более носителя, они существуют всецело в пространстве электронного медиума. При этом никто не мог бы поставить под сомнение силу и реальность этого симулякра, он является медиумом, который служит последней реальностью финансиста.

Столь же прочной основой и медиумом, которым для института государства является юридический документ, а для экономики — деньги, служит электронный медиум для общественного сознания и политики. Общественность, которая минимизировала иные медиумы для внутреннего сообщения, уже не может ссылаться на иные медиумы, помимо электронного медиума, как на нечто более подлинное. Более подлинного, чем электронные СМИ, сегодня нет. Устная речь, слухи никогда не станут общественным мнением, если не приобретет форму публичности, если не прозвучат как интервью или как хлесткий фельетон. Подобно документу опубликование в СМИ, иерархиезированных по авторитету и аудитории, является основой реальности, формирующей свой социальный домен, общество. Эта реальность коммуникативная, но именно она лежит в основе функционирующих институтов. Не все институты опираются на коммуникативную реальность, на медиумы сообщений, но такие социообразующие сферы, как культура, образование, финансы, власть и государство, общественность и гражданство, интертейнмент и наука, не могут без них существовать. Все, что мы знаем об обществе и нашем мире, мы можем знать только благодаря медиа. И поставить их под сомнение невозможно иначе, как только коммуникативно. Симулякр нельзя поставить под вопрос иначе, чем симулякром.

Если мы обратимся к лингвистическому конструкционизму, то найдем подтверждение своим словам в том, что языку и смыслу не требуется иная реальность, чем та, которую они создают сами. Для языков программирования не требуется обыденных языков, хотя в них коренится метаязык, которому они обязаны своим существованием. Благодаря языкам программирования, основанным на самих себе, строится здание математических алгоритмов, запускающих работу вычислительных машин. Эти компьютеры начинают выстраивать копии и имитации реальности, вовлекая в них наше сознание. Наше сознание начинает в них жить, разрабатывая и развивая ниши математических конструктов нашего окружения все дальше. Это походит на работу моллюска, создающего вокруг себя прочный панцирь, который обеспечивает ему возможность жить. «Реальность массмедиа», о которой писал в одноименной работе Н. Луман, является самой что ни на есть «реальной реальностью». Когнитивные системы, считал он, не в состоянии различить условия существования и условия познания своих объектов. У них нет доступа к иной реальности, кроме той, какую они сами же и конструируют. Это и есть реальность массмедиа.

Виртуализация электронных медиа

Электронные медиа являются великими имитаторами и симуляторами. Но эта способность коренится не в них, а в человеке. Просто они настолько гибки и податливы желаниям сознания, что могут и это. Они стремятся стать продолжением сознания, продолжением человеческого тела, а в пределе — продолжением человеческого ума. Электромагнитная среда служит медиумом для желания человека распространится, растечься вовне и заполнить собой окружающие среды. По отношению к другим средам она служит подобием верной собаки, по своей природе дружественной человеку, готовой ему преданно служить. Привычная нашему взгляду среда ньютоновской физической природы, в которой мы живем, тысячелетиями кормила человека, но она не стала при этом податливой, она не стала человеку другом и даже «своей». Электромагнитная среда, напротив, впустила человека, покорилась ему, дала источник гигантской энергии и стала его орудием, в том числе в завоевании других сред. Мы все еще питаемся плодами земли, но энергии, которыми мы живем и движем, — все больше электронные. И мы уже давно стоим ногами не на земле, а парим в электронных потоках, вращающихся по мановению нашей воли.

Электроные медиа и Виртуальные миры

Соединяясь с силами нашего сознания, электромагнитные силы не только способны завоевывать другие среды. Они способны создавать и занимать новые реальности. Реальность — особое понятие философского лексикона. Будучи абстракцией, она призвана обозначать наличное присутствие бытия, данного нам в конкретных ощущениях. Реальность должна быть фильтром, очищающим сознание от абстракций. Не может быть двух реальностей, вот о чем говорит понятие реальности.

Фильтр реальности очищает от фантазий. Но фантазия и воображение — не такая эфемерная сила, которую можно обуздать. И. Кант не случайно присвоил «силе воображения» значение конститутивной способности сознания формировать мир явлений. У нее много подпорок: формы созерцания, категории, понятия. Но, в конечном счете, именно сила воображения прочерчивает контуры проявляющегося мира и позволяет его видеть таким, каков он есть.

Вопрос о том, является ли мир продуктом силы воображения или непосредственной, независимой от сознания данностью, в философии относится к принципиально неразрешимым. Второй подход считается достоянием «здравого смысла» и характеризуется, как правило, как точка зрения наивного, но неоспоримого эмпиризма. Первый подход исходит из умозаключения, что все, с чем имеет дело сознание, — это наши же ощущения и мысли. Мир — это, что вызывает эти ощущения: помимо своей явленности он для нас непознаваем. Отодвигать порог между данностью наших ощущений и истинной сущностью явлений можно весьма долго. Крайней позицией здесь будет как раз учение Канта о непознаваемой «вещи в себе», вещи за гранью наших явлений (если не учитывать предельную позицию солипсизма, что мира за ощущениями вообще нет). Но «реальность» останется по эту сторону явлений, а не по ту. Реальность, подтвержденная трансцендентальной апперцепцией и многими иными подпорками «очевидности» и «несомненности», все равно является продуктом деятельности сознания.

То, что человечеству приходится жить в условиях философской неразрешимости вопроса о границе между «реальностью» и «воображением», не может не сказаться в практической плоскости. Если долгое время опорой для ощущения реальности были показания чувственной предметной данности явлений в противоположность фантомам сознания, таким как сны, мечты и сказки, то в семиотической среде ситуация принципиально усложняется. Знак всегда является реальностью, но вот его значение никогда не может быть непосредственной данностью. Знаковая коммуникация есть оперирование ссылками на предметные денотаты знаков. То, к чему отсылает знак, всегда служит «вторичной реальностью», действительная реальность которой должна быть предметом исследования и обоснования. О знаке никогда нельзя знать заведомо, является ли он «честным» знаком или симулякром. Воображение, которое делает возможным мир коммуникации, может быть орудием как описания подлинной реальности, так и реальности несуществующей, творимой в процессе коммуникации. Более того, как только идея приобрела характер абстрактности, она уже не может ссылаться ни на что реальное, а лишь на обоснованность «подпорок» воображения.

Мир культуры обязан эволюции способности воображения, семиотическому движению, направленному на удалению от «первичной реальности» ощущений ко «вторичной реальности» абстрактных понятий. Опора для этого движения — предметы, способные принимать функции знака: символ, картина, памятник, текст. Недаром культурный прорыв человечества обязан, в первую очередь, книге, потому что в ней оно получило инструмент для формирования воображаемых миров. До этого этой функции служил миф, но миф в недрах религиозного сознания эксклюзивен. Он может проецировать миры воображения лишь в статусе миров реальных, не поощряя их право на самопределение.

Важно отметить центральную роль книги в этом культурно-историческом процессе. Книга позволила преобразоваться мифу в нарратив — в рассказ, не претендующий на реальность, но воспроизводящий ее основные черты: «так может быть». Промежуточной формой между этими двумя понятиями служил «эпос» — исторический рассказ, претендующий на истинность рассказываемых событий, но преобразующий события в самодостаточный космос, замкнутый внутри создаваемых границ. Феномен романа, развернувшийся в Новое время, добавил к нарративу еще один аспект — личности рассказчика, автора. Авторство создало фигуру творца — демиурга, возрожденного из небытия придуманного мира романа. Собирая как конструктор элементы подлинного мира, писатель повторяет реальный и одновременно воссоздает воображаемый мир. Он имитирует события реального мира средствами языковой образности. Смычка самостоятельного воображаемого мира и автора-демиурга принципиально важна: не может быть мира без своего творца, нельзя обосновать произвольность этого мира без ссылки на творческий акт созидания, творения из ничего.

Виртуальный мир романа сигнифицирует те же принципы, которые общи виртуальному миру театра, виртуальному миру кино, виртуальному миру видеоигры: имитация, целостность смысла, образная завершенность, отсылка к реальности. Все это позволяет переноситься и возвращаться, создавать перекличку реальности и нереальности происходящего. Но происходит это каждый раз своими средствами. Мир книги монтирует свою реальность из словесных образов высокой степени абстрактности. Это позволяет уверенно формировать «скелет» этого мира: смысловую и образную завершенность. Слово напрямую коммуницирует смысл, в то время как иным выразительным средствам над этим надо потрудиться. Но вот в имитации слово книги уступает в убедительности иным средствам образного искусства. Оно оперирует знаками-символами и не может обращаться к знакам-индексам и знакам-репродукциям. Мир книги подразумевает известную степень условности и трактуется скорее как мыслительный акт, а не как непосредственное переживание.

Остальные виды искусств, способных создавать виртуальные миры, сокращают степени условности в имитации событий, хотя, как правило, они успевают меньше рассказать, транслировать меньше смысловой информации. Театр, как и кино, максимально приближают нарратив к описанию реальных или квазиреальных событий. Зритель их видит, наблюдает воочию. В видеоигре он, кроме того, еще и участвует в событиях, направляя их своей волей. В этом пункте становится понятно, почему критика книги Мак-Люэном бьет мимо: книга не визуализирует коммуникацию, а напротив, придает ей тяжеловесную абстрактность. Как только появляются средства, позволяющие без ущерба для выразительных средств сократить степень условности, увеличить «реалистичность картинки», иные нарративные жанры вытесняют книгу с рынка интертейнмента. Электронные медиа благодаря своей пластичности и мультимедийности имитируют реальность гораздо убедительнее. Их победа и, соответственно, поражение книги на этом поле не должны вызывать удивление.

Однако, дело не столько в том, какие виртуальные миры воспринимаются убедительнее, сколько в том, какова когнитивная функция подобного творческого процесса. Человек без воображения немыслим. Но воображение до сих пор ему служило конструктивно: благодаря нему он воссоздавал незримые контуры своего реального мира, становился способен видеть «обратную сторону луны». За это отвечало религиозно-мифологическое сознание. Книга прорывает целостность религиозно-мифологического сознания, продуцируя самостоятельные миры, которые противостоят реальности. После этого момента сознание утрачивает свою одномерность и целостность, разрываясь между воображаемыми мирами. Если нарратив-миф только растягивал пространство и время переживаемой реальности, позволяя перескакивать в ее космосе с места на место, то книга, проецируя реальность на множество виртуальных миров и перенося в переживании читателя туда и обратно, разрывает места и времена, разрушает единственность космоса. Книга своей репродуцирующей мощью экспансии текста создала мировые религии. Но она же десакрализовала мир, самостоятельно трансцендируя реальность в направления, произвольно создаваемые авторами. Книга нарушила монополию религиозного сознания на трансцендентность, перекроив карту человеческой культуры.

Электронные медиа, как и во многом остальном, подхватывают эти способности книги и делают их совершеннее. Их виртуальные миры теряют блеклость книжных фантазий и оплотняются в сочные, подкупающие своей правдивостью образы. В чем-то эти образы могут и становятся богаче реальных — цветом, яркостью, силой переживаний. Тема виртуальных миров всплыла, прежде всего, благодаря эффектам компьютерных видеоигр. Если у других медиа непреодолимым препятствием была односторонность сообщения: автор сообщал, вовлекал в свой мир читателя без надежды на обратную связь, то в компьютерных играх появился ответ участника. Он стал самостоятельно определять свою жизнь в создаваемом мире. В высокоразвитых сетевых играх он стал создавать свойства и черты своих миров, правила игры в них. В научной фантастике четко обнаружен предел развития игровых визуальных технологий: возможность непосредственно сомкнуть параметры игрового виртуального мира с органами чувств и сознания игрока, когда происходит полное переселение человека в пространство игры и даже фактическая неспособность вернуться обратно [7]. Но совершенство имитации — это далеко не главное в искусстве электронных медиа. Каждый освоенный пункт реальности позволяет делать воображению шаг вперед. Совершенная иллюзия реальности открывает новые рубежи фантазии — и этим электронные медиа сильно выигрывают у книги. В их виртуальных мирах воображение чувствует себя свободнее, оно снова начинает свою работу, в то время как в книжных мирах оно уже чувствует себя обессиленным и исчерпанным.

Количество имеет значение! Когда виртуальные миры оказываются столь убедительны и когда их становится так много, что сознание только успевает переключаться из одного в другой, меняется перспектива реальности. Реальность становится все менее убедительной, стираются различия между статусами разных миров. Возможно, чувства не удается обмануть, но вот ценность реальности перестает быть несомненной. Телевидение, а теперь и Интернет наращивают часы присутствия человека потому, что способны затягивать его своим очарованием, заполнять его жизнь. Эта способность была присуща и книге, но сейчас в этой функции книга все меньше конкурирует с электронными медиа. Скорее, книга переходит на сторону реальности. Молодежь, подпадая под чары клипового сознания, начинает блуждать по мирам электронных медиа, перескакивая из одного в другой. Происходит это потому, что электронные медиа, будучи соразмерны человеческой природе, так же прозрачны для виртуальных миров человеческого сознания. Электромагнитная среда благодатна для блуждания в ней фантазий и образов. Более того, она способна сохранять, запоминать и консервировать эти миры — опять же, убедительнее, чем книга.

Электронная книга является гибридом бумажной книги и электронной мультимедийной среды. Это очевидно в случае детской книги, которая полна энергией оживания, стремясь превратиться из рассказа в комикс и затем в мультфильм. Превращаясь в электронную книгу, детская книжка жаждет наполниться образностью, а ее образы — задвигаться и оживать. Электронная книга служит для текста ключом к переходам внутри электронных медиа, отсюда рождается ее мультимедийность. Виртуальный мир, в который способна погрузить электронная книга, еще не интерактивен, но он не ограничивается одним способом представления, он способен обретать разные медийные облики— в этом и есть смысл мультимедийности. Ни одно из иных электронных медиа, если не считать Интернет, не способно к такому многообразию. Перескакивая от текста к картинке, от картинки к мультику, от мультика к игре, книга раскрывает разные окошки сознания так же, как это происходит в реальности, переключаясь от медиа к медиа. В этом случае виртуальный мир раскрывается по вертикали, а не по горизонтали, осуществляя ресурсный обмен разными типами образов и когнитивных структур. Текст благодаря этим переходам выходит за пределы самого себя, становится гипертекстом.

Заслуга бумаги в том, что она предоставляла двумерное пространство знакам, словам, позволяя располагать их так, как это удобно: горизонтально или вертикально. Однако порядок, который могла предложить бумага, был один — линейный, друг за другом. Электромагнитное поле незнакомо с ситуацией двумерности, оно всегда трехмерно. В том порядке, который свойствен ему, двумерность искусственна, поэтому стремится придать тексту третье измерение, глубину, а процессу прочтения, выхваченному из горизонтали, придать вертикаль. Насколько приемлемы для сознания эти новые опции? Оперируя с предметностью макромира, наши когнитивные привычки, разумеется, опираются на последовательность звуков или последовательность письменных знаков. Но у сознания нет собственной мерности, оно оперирует теми медиумами, которыми располагает. Оно приобретает ту архитектонику, которую ей предлагают медиумы коммуникации. Четырехмерность? Да пожалуйста!

Гипертекст как тело текста

Движению смысла присуща рекурсивность (Н. Луман) и интенциональность (Э. Гуссерль), т.е. ссылочность — движение к своему предмету. Все, что ему встречается на пути, смысл превращает в знак. Если устное слово, взятое в своей знаковой природе, ссылалось на некую ситуацию или предмет, а письменное слово было лишь ссылкой на устное слово, то гипертекст идет дальше. Он способен оперировать знаками, которые ссылаются на целые тексты. И, таким образом, он овладевает абстрагированием третьего уровня.

В обычной речи мы употребляем имена. Это можно назвать первым уровнем использования языка. Когда мы употребляем имена имен, мы пользуемся языковыми конструкциями второго уровня (метаименами). «Африканские страны», «герои поэм Лермонтова» — приходится вспоминать поименно. Метаименами являются любые понятия, поскольку ссылаются на предметные множества [8]. Имена метаимен, т.е. имена третьего уровня, являются понятиями понятий, именами абстрактных понятий. «Африка», «романтизм», «добро» — то, что за ними стоит, их уже невозможно охватить когнитивно, они именуют абстрактные сущности. Когда они встречаются в тексте, то ссылаются на контексты, в которых заложено объяснение их употребления, — будь это определение, которое дал сам автор, или общеупотребимое значение, или текст, в котором подробно разъясняется феномен. Каждому читателю абстрактного текста известно, как важно и сложно угадывать в смысле метаимен именно то содержание, которое вкладывает автор. Сознание читателя не вычитывает его из текста, оно вкладывает егона свой страх и риск , вспоминает, привлекает из контекста. Именно благодаря таким труднораскодируемым именам гуманитарный текст становится многозначным, расплывчатым, герменевтически открытым.

Гипертекст и его возможности

Способны ли мы в устной или письменной речи полноценно использовать метаимена третьего уровня, как мы используем имена первого? Ситуация напоминает известный анекдот о тюремном юморе, когда анекдоты уже не рассказывают, а смеются, вспоминая их номера. На каждом новом уровне кодируются знания предыдущего уровня — примерно так же, как каждый язык нового уровня является кодирующим сокращением языка предыдущего уровня. Но в отличие от программиста ученому нужно всегда иметь возможность расшифровать содержание метауровня знанием нижнего уровня. Для того чтобы добиться этого, научный текст окружает себя целым сводом дисциплинарных правил, в которые входит необходимость определять термины, делать ссылки на цитаты, обосновывать правомочность утверждений. Абстрактный текст, т.е. текст третьего уровня, является всецело рекурсивным, отсылочным. Он чрезвычайно богат, но богат контекстуально, контекстами «между строк», насыщенностью воображения. Контекстуальность разрывает код, делает его недостаточным. Неспособность письменного текста вбирать иные тексты иллюстрирует неспособность линейного (бумажного) письма уходить в глубину, овладевать контекстами. Хотя трафаретный текст стремиться овладеть этим уровнем, содержа в себе сноски на имена, контексты, научные комментарии, по-настоящему эта способность открывается только гипертексту.

Гипертекст способен не просто указывать, но воспроизводить тексты следующего уровня. Гипертекст делает контекст частью текста и тем самым чрезвычайно усложняет архитектонику текста. Каждая из ссылок приглашает в свое самостоятельное путешествие, способна изменить траекторию текста. За каждым именем маячит знание. Новая, вторгающаяся в текст информация не обязательно может быть текстом, это может быть изображение, видео, звуковой файл — то, что текст при всем желании не может в себе отразить. Интернет, по сути, овеществил, воплотил схему этого семиотического процесса в жизнь. И он является демонстрацией того, что в отличие от текста сообщение не может быть отдельным от других изданием, гипертекст мыслит сообщение внутри единого связанного информационного поля, превращает всю информацию в единое издание.

Речь идет не только о том, что по ходу чтения обычного текста всегда можно обратиться к содержанию имен имен, например, кликнув на гиперссылку в «Википедии», а в том, что в пространстве гипертекста многие из употребляемых в этом тексте обыкновенных слов получают новую глубину, собственную историю, становятся способными выступить в качестве имен имен, знака знаков. Не обязательно внедрять в текст ссылку: то, что исследовательский процесс доступен в сети в один клик, переворачивает ситуацию текста. Контекст не просто окружает текст: он способен жить параллельной жизнью, стать неотъемлемой частью текста, стать комментарием к тексту, взорвать его живой коммуникацией. Новым, гиперизмерением текста может быть не только текст, но и мультимедийная среда, иная для текста образность, коммуникация о тексте. В случае коммуникации гипертекст способен включить в пространство текста время, а поскольку тексту всегда присуща собственная темпоральность, время текста можно объединить со временем прочтения, с иными временами. Виртуальные миры текста можно соединять с виртуальными мирами контекста. Текст обретает новую фактуру, демонстрируя способность человеческого сознания к новым степеням абстрагирования, к новым масштабам памяти. Чтобы получить «чистый» текст, его уже надо вычленять из гипертекста: текст сегодня уже нельзя мыслить иначе как «упрощенной версией» гипертекста, а сам гипертекст — расширением текста. Ясно, что мы оказались на пороге новой степени информационной комплексности, на порядки более высокой. Компьютеры дали нам инструменты охватывать эту комплексность памятью и интеллектуальной навигацией.

До возникновения Интернета подобные рассуждения были бы досужими размышлениями. Интернет интегрировал способы цифровой репрезентации образных медиа в единое пространство и объединил все части этого пространства единой коммуникативной сетью. Если бы Интернет был некоей единой сущностью, а не сетью, идея гипертекста не смогла бы реализоваться. Текст в едином издании, даже с наличием ссылок и мультимедийности, еще не становится гипертекстом. Гипертекстом его делает возникновение траекторий смысловых движений, разомкнутость текста. Благодаря тому, что сеть канализировала эти движения, что контексты не вытекают из текста, а притекают к нему извне, что контент гиперссылок принадлежит иным текстам, иным произведениям и изданиям, создается конституция гипертекста. Гипертекст не просто разбивает текст на смысловые уровни и смысловые траектории, он разводит эти траектории по самостоятельным коммуникационным каналам, он обеспечивает контекстам коммуникационное воплощение, на иных сайтах, серверах, изданиях.

Но